Когда над домом вечный свет разлит,
а из кустов шиповных льются трели,
выходит бог из тёмной параллели
и говорит о тёмном, говорит,
что мало веры, что одна вина
не делится уже на миллиарды,
что хочется порою выпить йаду,
а может, йоду — так болит спина
держать весь плоский мир в ближайших планах.
И сын — незаживающая рана —
под сердцем саднит: как, на чью войну,
за что, зачем, кому и чем воздастся,
за то, что сынку — умника, красавца —
распяли в ту холодную весну
промеж бесправьем и разгулом «наших».
Потом он плачет и руками машет,
а может, регулирует поток
архангелов, гремящих на восток.
Потом молчит. Но плачет соловей
за блудных дочерей и сыновей,
за матерей слепых и за отцов,
уже не разбирающих основ.

А после бог встаёт в свой малый рост,
трёт горький рот: сейчас, один вопрос.
Толкает небо: «Спишь ты, что ли, бог?!».
Так завершив свой краткий монолог,
скрывается во тьме подъездной щели.

Нисходит тишина и гладит ели.

И вслед за этим бог второй идёт
по облачным подогнанным ступеням,
бормочет: «Вот же старый идиот,
поднимет раньше срока, взбутетенит!
И нет бы подождал! Я что, юнец,
лететь на всякий зов и, наконец,
стоять за каждым первым чахлой тенью?
Да как вы задолбали, в самом деле!
Хотели воли? Жрите! Кто я вам:
хозяин, нянька? Равные права
всегда у сильных вырастут жирнее.
Делите сами. Я устал. Я стар
пророчить в несгораемых кустах
и отводить ножи от детских шеек.

Ваш мир сродни набитому трамваю.
Я обилетить, бля, не успеваю!»

А третий бог, застывший над листом,
держащий сонмы буквенных букашек
на острие, в который раз не скажет,
что видится в туманности густой,
а лишь стряхнёт орду летящих букв
на поле смыслов, что давно обрыдли.

Заглянет в опустевший зев клепсидры —
и скинет пепел с новых светлых брюк.