* * *

В Евксинский Понт впадает речка Бзыбь,
А выпадает к туркам или грекам.
Создатель, меди солнечной отсыпь
На крымское вино и чебуреки,

На беззаботно зреющий июнь —
Предвестник окончательного лета.
В кармане сдача — связка мелких лун
И стёртая дырявая монета.

Куриный бог, оправленный в металл,
Златой телец с игольным чутким ухом —
Какой гефест тайком тебя ковал
В оплату норнам, паркам, повитухам

Судьбы сокрытой, участи слепой
За правку запятых и опечаток?
И вот — стоят часы, кипит прибой,
И кукурузный варится початок,

И мёдом истекает пахлава
На мятый свиток, испещрённый красным,
Пока Господь копается в словах;
Горланят чайки, пухнет голова
От рифм солёных и гортанных гласных.


* * *

Приходи на меня посмотреть, подержи меня за руку,
Тронь губами висок, не задев пулевое отверстие.
Я наутро крысиной тропой эмигрирую за реку
И не знаю, как долго продлится моё путешествие.

Сорок третий. Сочельник. Холёная Вена простужена.
Ты опять без шарфа и перчаток — ну, прямо как маленький.
Крестный сгинул в Дахау. Помянем сегодня за ужином?
Мой Щелкунчик на фронте — пошли ему, Господи, валенки.

А мышиный король ворожит в марципановом логове,
Стаи серых мундиров бросая в кровавое месиво.
Боги, яду мне, яду! — и небо взрывается оловом,
Лоскутами шинелей, бинтами и горькими песнями.

Помнишь, раньше все было так просто, волшебно и правильно?
Детство кончилось. Сказка рассыпалась крошками рыжими.
Я найду Крысолова из славного города Гаммельна
И вернусь, обещаю! Ты только, пожалуйста, выживи…


Кобылки

Помятый стих, как ягоды в горсти,
Чуть недоспел, но истекает соком.
Над головой дамоклово блестит
Фонарное фасеточное око,

Расцвечивая мир на полубред
И полувечность в слюдяных прожилках,
Где мы с тобой — кобылки в янтаре,
Зеленые трескучие кобылки.

Не перейти оседлости черту.
Капустницам завидуя исконно,
Жуем глаголы, хрусткие во рту,
У пойменного луга на ладони.

И дольше жизни тянется строка,
И, кажется, за точкой эпилога
Нам громыхнут раскаты языка
До срока расстреноженного бога.

* * *

Говоришь «халва», повторяешь «халва-халва»,
Маслянистым зноем сочатся во рту слова,
Караван-верблюд бредёт по арык-реке,
Бухара и Хива тают на языке.

Ойли-вэйли, брат Ташкент, побратим Багдад,
Золотая жажда, пламенная орда,
Минарет уколет небо в седой висок,
Кровь черным-черна закапает на песок.

На крови взойдут дворцы, прорастёт трава,
Зацветёт миндаль, закружится голова,
Лишь на грани слуха — шёпот: «Уйди, уйди…»
То звезда Полынь горит у меня в груди.

Голубая смерть, вспоровшая горло сталь —
Се грядёт конец, молись и считай до ста,
Но, пока еще лоснятся барханьи спины,
Разжигай кальян, в стакан наливай шербет
И садись смотреть, как мелко дрожит хребет
Иудейских гор в подвздошье у Палестины.


* * *

На семи ветрах, на облаке, на отшибе
Есть тесовый рай под каменными крестами.
В том раю живут железные птицерыбы —
Голубые очи, когти дамасской стали.

Птицерыбы смотрят с дерева-иггдрасиля,
Что цветёт как верба, хоть по рожденью — ясень,
Человечью душу в небо уносят силой,
А потом кладут к себе в золотые ясли,

И поют ей рыбьи песни о льдах и скалах,
И читают птичьи притчи высоким слогом…
Обомнут, растянут, вылепят по лекалу —
И уронят вниз уже не душой, а богом.

Но не тем, с заглавной буквы (не будем всуе),
А — попроще, смертным, маленьким, бестолковым,
Чтобы слепо трепыхался в земном сосуде,
Птицерыбье сердце ранил калёным словом,

Горевал и плакал, грезил о небывалом,
Порывался сбросить призрачные оковы…
Птицерыбы смотрят ласково и устало
На мальков Творца — бескрылых, бесплавниковых.


Пристань сорока шоссе

Столица — пристань сорока шоссе.
Сюда приходит каждый одиссей
И учит по ускоренной программе
Язык — неглинный, трубный, моховой;
Брусчатка облаков над головой
Пружинит под тяжёлыми шагами:
Архангелов почётный караул
Москву по кромке МКАДа обогнул.

Бог перекрёстков, сидя на Тверской,
Орудует в напёрстки день-деньской
И шарик солнца под Манежной прячет,
А ты плывёшь, пятак зажав в руке.
Ручей Варварки вынесет к реке
Трамвайчик и косяк машин в придачу —
Сквозь грязь и хлябь просоленной зимы
В неистребимый запах шаурмы.

Смеётся март, гуляка и ходок…
Эй, одиссей, купи себе хот-дог
И полвесны московского разлива.
В Гребном канале проступает Тибр,
Над Пушкинской вспухает Палатин,
Мимоза превращается в оливу,
И варвары, как и пристало им,
По камешку разносят Третий Рим.

Нетороплив столичный рагнарёк.*
Ты, одиссей, ступай себе в ларёк,
А лучше возвращайся на Итаку.
Не тронь времён ослабленную связь.
Твоя война еще не началась,
А там, глядишь, и Троя сменит власть,
И пенелопам не придется плакать.

Середина лета

…А бывает: сойдёшь с ума и шепнёшь «спасибо».
Скука, пыль и жара. Хеврон. Середина лета.
Можно вешать бельё — закончились дни хамсина,
Можно пить на веранде чай, заедать щербетом.

Садик маленький, Сара особенно любит розы.
В Балаклаве росли не такие, но запах, запах!
На качалке — потёртый том диссидентской прозы
(Современную прозу Абрам не выносит на дух).

Улыбается Сара. Над садом витает вечер.
Отвернувшись привычно, Абрам вытирает слёзы.
Тридцать лет — а как будто вчера… и ничуть не легче.
На Голанских высотах безумствуют розы, розы…