Письмо

Снова белая мгла, будто в небе перина распорота.
Солнце, если проглянет, — безжалостно лупит в глаза.
То и дело метели на улицах этого города…
Я не знаю, что можно ещё про него рассказать.
Автострады и крыши декабрь заметает, не ленится.
Круг зимы — лишь одна из возможных на свете неволь:
Этот город мостами стянул свою реку, как пленницу.
Я не знаю, что можно ещё рассказать про него.
Узкоглазо луна вечерами над площадью жмурится,
В искрах снежного крошева звонко блестят фонари,
И потоки огней проливаются в зимние улицы…
Что тут долго рассказывать? Сам приезжай, посмотри.
В белом сквере от холода — яркая зимняя радуга.
По дорожкам озябшие голуби вдаль семенят…
Ничего у нас нет, чтоб тебя удивлять или радовать.
Ничего невозможного — кроме, возможно, меня.
Можешь думать, что хочешь: что я безнадёжно изнежена,
И какая мне блажь, и куда там попала вожжа…
Я живу в белом круге зимы. Этот город заснеженный
До зевоты обычен. Но ты всё равно приезжай.


* * *

Солнечным обрызганная блеском,
Тонкого прозрачнее стекла —
Синева апрельская над лесом
В изморози перистой легла.
Помнишь, как невыносимой былью
В утренней угадывалось мгле —
Снежные сияющие крылья
Сложены и дремлют на земле?
Что за горе — гибельная доля,
Если словом выразить нельзя,
Как черно на белом-белом поле
Первые проталины сквозят, —
Чтоб по сердцу резанула фраза
Острой жутью, как сама зима!..
Да не хватит ни людского глаза,
Ни людского скудного ума.
Птичий хор высвистывает рьяно
В роще, что по грудь ещё в снегах:
Вот весна придет бродяжкой пьяной
На нетвердых, пляшущих ногах;
По сугробам царственно высоким
Вспыхнут чёрным влажные следы,
И хмельные затрезвонят соки
В деревах, и грянет гам воды…
Вот когда взахлёб писать стихи бы!
Песнь природы варварски проста.
Но исчезнет чистая стихия
Снежного просторного листа.
Шире, больше чёрная прореха
Раздается, слякотью дыша…
Бейся глуше, сердце-неумеха!
Горше плачь, бескрылая душа!


* * *

Весна — восторг! Весна — печаль…
Весна — труды, страда.
Стучат по рельсовым лучам
Шальные поезда.
Прорехи в небе — синева,
Внизу прорехи — грязь.
Идёт весна, во всём права.
Она идёт смеясь.
Сметает прах с любой судьбы
Бестрепетной рукой.
И перед ней пасует быт
И рушится покой.
Она ж не ведает о том.
Её ступни узки,
Но где проходит — сквозь бетон
Прострелами ростки.
Конец безмолвию! И вот —
Вокруг галдёж, и гам,
И льдинок звон, и шелест вод
По тающим снегам.
…В судьбе, зачитанной до дыр,
Где всё предрешено,
Весенний ветер в новый мир
Вдруг отворил окно.
И под дыханием весны,
Безудержно живой,
Руины вновь оплетены
Цветами и травой.


* * *

Это лето течёт куда-то,
Как сквозь пальцы песок. Июль.
Пахнет хвоей, грибами, мятой,
Пьяной ягодой на краю…
Это море и небо это,
Пряди ветра в густой листве
Замирают чеканкой света
На чувствительной плёнке век.
И в груди ощутимо ноет:
Словно в зале, где шло кино, —
В сером ливне и ярком зное
Задержаться нам не дано…
Жизнь, которую лето дарит,
Проходя, оставляет след:
Новый гриф на твоей гитаре,
Жар вишнёвый в стеклянной таре,
Фотоснимки, где нас не старит
Роковое теченье лет.


* * *

Снова рябиновых капель россыпь,
Время прохладных снов.
Осенью сердце полётов просит,
Только не как весной.
Словно на флейте колдует кто-то.
Грусти его под стать,
Спелой, густой, непрерывной нотой
Осень зовёт летать.
Отзвук над парком сырым витает,
Палой листвой звенит,
И бесконечной утиной стаи
В небе прядётся нить.
Может, и я неизбывной буду
Много и много лет?
Слишком легко и прозрачно всюду.
Может, и смерти нет?
Клёнов костры полыхают жарко.
Верный ответ не нов.
Тени ветвей на дорожках парка —
Сети для летунов.
Снежная мгла сторожит по краю
Облачного пути…
Сердце моё, я всё это знаю.
Сердце моё, лети!


* * *

Робкие шорохи листьев опавших —
Призрачный, вкрадчивый осени шаг.
Зёрна озимые брошены в пашню,
Скоро снежинки их запорошат.
Блёкнет от холода бор за плечами,
В кронах разбойно свистят сквозняки.
Это не смерть, но светло и печально
Смотрится небо в полоску реки.
Души к зиме истончаются, что ли?
Жарче ругаются ветки в костре,
Больше оттенков в истерзанном поле,
Запахи прелого леса острей.
Словно на грани, на узком пороге
Мы ненадолго застыли с тобой.
Здесь — отлетевшего лета тревоги,
Там — тишина и туман голубой…
Миг мимолётный прозрачен и дорог —
Хрупкое семя грядущей весны.
Осень — всегда неизвестность и морок,
Горечь утраты и вещие сны.


Городская колыбельная

Баю-бай, день закончился. Спи, дорогой!
Вечера здесь похожи один на другой:
За окошком фонарь изогнулся дугой
И услужливо светит прохожим;
На проспекте машины гудят и гудят:
Ничего, станет тише чуть-чуть погодя.
Темнота ожидает парного дождя
И росой оседает на коже.
Баю-баю, приснятся осенние сны —
В искрах луж на асфальте и ветках лесных,
В листопадных аллеях, где клёны красны
Под пронзительно солнечным небом…
А наутро проспект запорошен уже,
И торжественней, даже как будто свежей,
Он лежит Рубиконом на том рубеже,
За которым никто ещё не был.
Баю-бай, нам и это уже не впервой.
За окошком фонарь — он, наверно, живой.
Разверзается ночь, как разрез ножевой,
Накануне заштопанный наспех…
Но от лампы настольной струится уют,
И моторы на близком проспекте поют.
Это город нам дарит надежду свою
На бессмертье, живущее в сказках.


* * *

Он заходит в палатку, седой, поджарый.
— Государь, над столицей твоей пожары.
Наши стяги искромсаны, как ножами, —
Это снова хозяйничал ураган…
Он неласково щурится: «Ох, сестрица…
Что ж тебе всё неймётся да не сидится?»
Мёртвый лист заблудившейся рыжей птицей
Вдруг ныряет под полог, к его ногам.

Он-то знает в душе: неслучайно это.
Как обычно, мятежница шлёт приветы,
Издевается: «Я заждалась — и где ты?
Потягаемся, братец мой, кто сильней!»
Он даёт указания, голос ровен.
Адъютанты старательно хмурят брови,
Генералы разгневаны, жаждут крови:
«Этот город падёт через пару дней!»

Он глядит непреклонно, темно — и просто
Каблуком нажимает на рыжий остов.
Даже хруста не слышно, лишь праха горстка
Под стопой, попирающей шар земной.
Он спокойно встаёт с раскладного стула.
Золотая иголка в груди кольнула…
К счастью, боль заглушается грозным гулом
Орудийного пламени за стеной.

Он кривится презрительно: «Дура баба!» —
Но в победу мгновенную верит слабо.
Да к тому ж, генералы его генштаба
Влюблены поголовно в Неё тайком.
И в мечтах своих каждый Ей ложе стелит,
Но Она недоступна душой и телом,
Оттого ненавидима так смертельно,
Оттого и предать Её так легко…

Генералы уходят, а свечи плачут.
Обе стороны трупы считают мрачно.
Новый штурм будет завтра, уже назначен;
Всё равно обречён городской смутьян.
А пока только ветра поют гобои…
И, опять содрогнувшись от резкой боли,
Он садится зачем-то (на миг, не боле)
У походного зеркала для бритья,

Что глядит из угла недреманным оком.
Там, внутри, ему видится рыжий локон
И ореховый взгляд Её с поволокой…
«Всё пытаешься, детка, шутить с Зимой? —
Он негромко смеётся. — Увы, напрасно!»
На ладонь свою дует почти бесстрастно:
И снежинка взлетает — кристально ясный
Приговор осаждённым и Ей самой.


Всё холоднее…

Всё холоднее на свете, всё холоднее…
Голая площадь — и голое небо над нею.
Голые ветви берёз в потускневших аллеях,
Только боярышник невыносимо алеет.
Кончилась бабьего лета обманная нега.
В небе витают нежданные голуби снега.
Их опереньем укрыта земля золотая.
Но, говорят, они скоро растают, растают —
Робкие вестники долгого зимнего лиха...
Огненно-рыжим на ветках горит облепиха.
Юный морозец прицелился, снайперски меток, —
В пятнышках пороха кожица поздних ранеток,
Но по-гусарски бравирует бархатцев россыпь.
Утром на травах тяжелые, ртутные росы.
Выдохнешь, дунешь — и мир перед взглядом мутнеет.
Всё холоднее на свете, всё холоднее…
Осень бредёт по земле одиноко, без свиты.
Беличьи игры хозяйственны и деловиты.
Рыжие шубки как будто в сгустившемся дыме.
У магазина сгружают узбекские дыни
В сеточке трещинок, словно старинные фрески.
Ветер капризен, его нападения резки.
На остановке толпа прозябает немая.
Мальчик подругу полами пальто обнимает —
И не боятся ни взглядов чужих, ни озноба,
Греют друг дружку, и явно довольные оба.
Первые голуби холода, первая вьюга…
Вместе стоим, но уже не глядим друг на друга.
Щёлкнула дверца маршрутки курком пистолета.
Всё как положено: просто закончилось лето.
Просто тепла не осталось в нас даже на дне, и
Всё холоднее на свете, всё холоднее…


* * *

Катятся, катятся белые дни.
Дымно клубится позёмка густая.
Ветви искрящимся мхом порастают,
Каждый сугроб — что алмазный рудник.
Зимняя песня подобна струне —
То ли стихи, то ли чаячьи крики.
Белые дни быстротечны, безлики.
Что же на память останется мне?
Не сомневаюсь я, правда, в одном:
Всё, что творится внутри и снаружи —
Льдистый цветок, нарисованный стужей,
Мутные вихри за белым окном,
Гибкие трещины беленых стен, —
Как фотографией, строчкой хранимо.
Вьюжные птицы проносятся мимо —
Но замирают на белом листе.
Ближе позёмки танцующий шаг.
Двери заприте! Не поздно ли? Поздно…
Так января вдохновенье морозно,
Что от него застывает душа.
И очарованно смотрит она
В окна глазные на мир белоснежный:
Чистый, хрустальный, мерцающий, нежный,
Ясный, бесстрастный до самого дна.
Пень под сугробом — диковинный гриб.
Хмурит карниз наметённые брови.
Выпьешь холодной искрящейся крови
Зимнего ветра — и вовсе погиб.
Даже в тепле — сновиденья одни.
Жизнь потерялась и плачет негромко.
Хрустко ломается льдистая кромка.
Белые-белые катятся дни.


* * *

Серебристой тенью луна над нами,
Одинокой лодкой. Горит восход —
Человек рождается. Гаснет пламя —
Человек умирает. Душа живёт.
Растекается воск от погибшей свечки;
Очертания смутны, и плоть тепла.
Голубые объятья смыкает вечер,
Подступая неслышно, вокруг стола.
Нам сегодня так просто живётся розно,
Но мне чудится голос негромкий твой.
Просыпаюсь. Безмолвно, темно и поздно.
Ночь прозрачно струится над головой.
Подари мне забвенье, коль счастья не дал,
Или взять не смогла, разберись теперь...
Привкус горечи, сумерки, чувство бреда.
Заоконную гамму твердит капель.
Зажигаю настольную лампу кротко,
Ни о чём не жалея и не спеша.
Серебристой птицей, безлюдной лодкой
Ожидает рассвета моя душа.