* * *

    И когда вдруг по стёклам стечёт рассвет, выгибаясь дугой и ломая спину, ты пропустишь табличку «Прохода нет!» и пойдёшь невесомо — как Бог — по минам, забывая, что горло саднит от слов, от немых и колючих рыданий-криков. Под ногами свернётся гадюкой зло и багровым сотрёт на иконах лики, позолоту с крестов. А в огне тепло — мотыльки не горят, согревая крылья.

    У тебя же почти что стальная плоть. Пусть любая из пуль пролетит навылет — не оставит порезов ни нож, ни меч, только кожа стянулась от старых шрамов. Кто же будет хранить тебя и беречь, если ты перестанешь быть сильной самой? Кто укроет, когда за тобой в прицел наблюдают и метят затылок красным? Ты не чувствуешь слёз на своём лице и идёшь, игнорируя знак «Опасность!» Под босыми ногами стеклянный лёд, а в ключицу размеренно бьёт отдача.

    Не родился такой, что тебя спасёт от других и добитой тебя тем паче, а сама ты — слабее своей войны.
    Репродуктор сирену взметнёт с надрывом в опустевшее небо. Клубится дым.

    Ты немного дрожишь, подходя к обрыву.


* * *

    Я твой образ ношу, выжигая огнём, внутри, раскалённым крестом между рёбер вбиваю в плоть — мой священнейший храм и мой призрачный третий Рим…
    И моя же геенна — сжигаешь своим теплом, обращая в золу, словно сотни больших костров, на которых возводят и грешников, и святых.

    Каждый выдох и вдох — только розой твоих ветров, каждой костью — в основу, к тебе возводя мосты. Забирай, если хочешь, и душу, и тело — всё, что имею, до дна, без остатка бери, сжигай. Если ты на руках меня в этот костер внесёшь, то к чертям кем-то созданный где-то когда-то рай — мне не дивные кущи, а твой приглушённый смех в сотни тысяч нужнее, чем воздух в моей груди, чем предложенный ангелом список даров/утех. Твоё имя набатом в кипящей крови гудит, пробиваясь наружу на коже цветёт клеймом и стигматой алеет — не сможет никто стереть. Я тебе отдаю в этот тёмный ночной излом измождённое сердце, звенящее, словно медь. Сохранишь или выбросишь — воля твоя. Решишь.

    Я стою пред тобой на земле, что сейчас бела.

    А в руках угольки и зола от больной души, этой долгой зимою
    согретой
    тобой
    дотла.

* * *

В октябре у меня внутри умирают краски —
Осень шлёт «+1» в отсыревших, гнилых конвертах
и кидает с ухмылкой кости на ярко-красный
истрепавшийся коврик из листьев.
Мол, этим летом
ты осмелилась верить, что из числа живущих,
что лежишь не на дне, как забытый безликий камень,
и унылые будни ярче теперь и гуще,
и того, кто меж рёбер, смогла, наконец, руками
ощутить.

Прикоснуться — вот он, живой и тёплый,
улыбается так, что в глазах нестерпимо жжётся.
Расцветает изнанка мира, теряет блёклость,
плавкой медью в открытость ладоней стекает, льётся.

Мол, осмелилась ждать его, узнавать и видеть
в мелочах, бессистемных обрывках, вещах и звуках,
перестала неметь и слепнуть при каждом виде,
напряженно дрожать и звенеть тетивою лука.
Не надейся, смеётся, — ты до конца в не-мёртвых,
не спасёшься. Уйдет. Он живой, и к живым вернется.
У тебя же — всё тлен.
Зловонно, пусто и стёрто.
И ничто в тебе не возродится.
И не проснётся.

Остаёшься со мной, утопленник в тёмном трюме,
говорит мне, продолжив игральными звонко клацать.

Я пытаюсь запомнить запах его парфюма.
Осень звонко хохочет.

На белых костях двенадцать.


* * *

И когда до конца остаются одни нули,
ты стоишь покорёженный, как корабельный остов,
ощущая, как где-то внутри без конца бурлит
и стремится наружу сквозь ссадины и коросту
закипевшая кровь, испаряясь слезой с щеки,
исчезая за линией неба в огне заката.

Между рёбер в агонии бьётся огромный кит,
из глубин океана попавший в горячий кратер.

И тогда враз снимается всякая пелена,
взор становится ясным, оттенки свежее, чище.
Ты молчишь, отзвеневший, как лопнувшая струна,
пока кто-то тебя в отражениях ловит, ищет, —
говорит, без тебя всё не так и совсем не то —
то ли кофе горчит, то ли что-то ещё чужое…

Ты идешь над асфальтом — не грешник и не святой —
пока в лёгких рычаще хрипит и надсадно воет.
Ты почти невесомый. И вот ты уже душа,
поднимаешься к солнцу, смеёшься, целуешь ветер.

Где-то в парке мальчонка на воду, едва дыша,
опускает кораблик, несущийся прямо в Лету.


* * *

Будет день — я составом качнусь, полетев за ограду
под откос, и обломки мои разлетятся со стуком.
И тогда из людей никого не останется рядом,
и мои мертвецы мне протянут надёжные руки.

И мои мертвецы мне не скажут, мол, что с тобой стало,
то была монолит, а теперь лишь соломенный остов.
И мне можно не врать, что во всём виновата усталость —
быть собой с мертвецами легко и отчаянно просто.

Здесь не скажут пустого «Держись!» равнодушно и скупо,
чтобы лишь отвязалась, свои не совала проблемы.
Люди часто бывают жестоки — не высмотришь с лупой
ни копейки сочувствия. Только гербы и эмблемы,

на которых написано: «Циник», «Вы мелкие мошки»,
«Помогать не пристало своим и чужим равнозначно».
Я сдуваю с бетонного неба стеклянные крошки,
а мои мертвецы разделяют мои неудачи.

Ведь мои мертвецы поживей половины планеты,
хоть их взгляды мертвы и особо похвастаться нечем.

Я иду по дороге из лаковых шахматных клеток,
опираясь на их неживые надёжные плечи.


* * *

В воздухе пахнет жжёной сухой травой,
небо над дымом корчится и сереет.
Эта весна как прежние — волком вой,
вздёрнув себя на тонкой фонарной рее.

Город пропитан злобой и пустотой.
Хочется стать невидимым, незаметным,
спрятаться, как червяк под большой плитой
и без потерь прожить предсезонье лета.

Даже, точнее, выжить, не стать трухой
и не примкнуть к ходячим людским ошмёткам…

Май, онемевший, выцветший и глухой
гонит меня вперёд семихвостой плёткой.