К Стемпеню*

* * *

на краешке пространства милый мой
обнимемся пока ещё в угаре
ковчег не рухнул жёлто-голубой
пока мы в паре счастливы как твари
пока и ты и я не холодны
мой стемпеню вздыхающий так больно
пока не выбрал ты своей жены
не вскрикнула я горлинкой «довольно!»

* * *

дай поболеть в уголке у пространства
там где ни доблести ни постоянства
где на краю можжевельник сучится
в нити силка для непойманной птицы
нам поурочно читали морали
где-то в провинции склочном подвале
что там читали и где эти люди
там и морали во веки не будет

* * *

а в песне пелось как любовь сильна
единственный мой стемпеню без скрипки
депешей смерти бешеной она
мне сердце разорвала по ошибке
ты в прошлой жизни сын мой был а я
была ребёнку набожному стражем
и строчек окровавленных белья
на кончик я не выставила даже

всё на продажу в мареве без сна
предательски по колее трамвая
вновь наезжает на меня весна
дыханием бессмертным добивая

* * *

я уходила из еврейства
сочилась молодость моя
сквозь рану этого злодейства
неподколодная змея
тогда в немыслимой глубинке
в непредставимой глубине
подобно коклюшу и свинке
бог воспалёненно жил во мне
но совести моей и боли
валун с дороги не свернуть
горит укором вечной кори
во мне христа тернистый путь
и к бездорожию моисея
в заплачке ластится судьба
о мой народ скажи мне где я
твоя славянская раба

* * *

у голосистого перрона
провинциального вокзала
ревела молодость коровой
и в губы пьяно целовала
о как она рыдала сладко
и что она мне завещала
там в сумраке до сплетен падком
сплетя кончины и начала
я как хаврошечка сквозь ушко
скользнула с шепотком бесследно
и вышла белою старушкой
на бедной станции последней

16.03.2013. Хаарлем

Что мне делать с тобой… (Мойдодыр)

что мне делать с тобой ты приходишь всегда словно тень
будто груз опечатанной боли и непроходимой печали
и порой сатанея приносишь убойную темень в рассеянный день
из усопшей страны где плешивые пешки ферзями играли

где бездарно как шулер в рубахе краплёной сдала нас она
где растерзанных дедов мечта и победа горит орлеанскою девой
кто-то может и знал для чего мы на кухнях жужжим допоздна
и какого рожна даже правых резьба сорвалась до упора налево

ты жесток мойдодыр всей крамолой и грубым помолом тоски
ты как молот взрываешь в куски самолюбия тонкие жилы
неужели забыл как мы жили серпу вопреки колоски
средь зыбучей брехни мертвечины так молоды стало быть живы

а над нами витали как ангелы те кто любил нас до слёз
отнята у них жизнь навсегда и всерьёз без креста и погоста
но катила телега разбитой судьбы и в потёмках прогорклый вопрос
кто твой друг а кто враг приходилось решать не по ГОСТу

твой безжалостный шаг рычагом ускоряет взрывные слова
обреченной на сруб и отравленной трауром спеси
а лжецы уверяли что всем нам по пояс давно трын-трава
и соломенной грусти летали над нами летальные взвеси

если есть ещё в памяти порохом горестный вдох
отзовись ему лёгкий ошпаренной радости выдох
отчего же кусаешь и тянешь за полы всех тех кто ещё не подох
кто живет в этой боли строкой несмотря на удары обиды

растерзали твой вкус оскорбили чутьё языка
безыскусные рифмы и голос чужой и наивные боги
я молюсь пусть фантомом в пустом рукаве отрастет милосердья рука
что как друга спокойно обнимет врага на прощальном пороге


Главная рыба

сколько здесь рыбы! — Ханна, лови её просто руками…
света здесь море. сердце уловит его
если оно и камень — то драгоценный камень
свет только кажется сгинувшим за облаками
мы наполняем глазами его торжество…

счастлива Ханна, дела ее благословенны,
рыба летает и свет в отражении сковороды…
Ханна поёт, и песнь достигает мгновенно
мужа и рыб и ближайшей от кухни звезды.

Ханна смеётся и, лёгкую сеть рассекая,
рыбу ласкает. будто нездешних детей,
большую часть женщина отпускает… —
прочих же рыб хранит и луч струится над ней.

скрылось от взглядов солнце — огромная рыба —
главная рыба, что так непроглядна порой. —
здесь оно, здесь — влажным хвостатым изгибом —
вновь отразится песни сверкающей чешуёй.


Петербург. Мосты времени

Виденье нечётко. Сознанье закутано в шарф.
Cтроений точёные образы. Прозелень бронзы…
В пространстве морозном дрожащие отзвуки арф.
И кони взлетают. И львы как надменные бонзы.

Вот солнце рождается, в талой воде раздвоясь.
И царственной сказкой — в замесе болота и славы —
Дворец возникает, решётки ажурная вязь
И всадник на камне фасада разбитой державы.

2

Ах, няня, позволь постою на чудесном мосту.
Да помню я, помню, что надо мне делать уроки.
Какую б судьба ни достала мне с неба звезду,
Я здесь проведу отведенные Господом сроки,

Лишь в городе этом. Ну, разве вот только война…
Волнуется мама? Наверно. «Ах, Коленька, где ты…?» —
Вот вечно кричит мне, как маленькому, из окна!..
А нищий, смотри, на морозе — почти что раздетый…

Мешает мне ранец. Вон дама в промёрзлом окне.
Тяжёлое солнце, как всплывшая в облаке рыба…
Зачем же сегодня привиделось страшное мне
Во сне нехорошем? Но Богу сказал я спасибо,

За то что ведь сон это был. Только сон… Но какой!
Мне там говорили, что больше я жить недостоин.
И бил по лицу меня дядька, наотмашь — рукой.
Но я был спокоен. Как старый и опытный воин…

Ах, господи, няня, да что ты всё крестишь меня?!
........................................................................
........................................................................
........................................................................

3

Во сне проплывает забытою лодкой весна.
Открылся канал… То есть, по́утру вскрылась Канава.
И Летнего сада нагая стоит тишина…
И в воздухе колокол музыкой медного сплава.

Намокшею птицей нахохлилась Мойка моя.
И в прорези веток скрипит по дороге телега.
Следы от полозьев разлезлись остатками снега.
И плачет зима закипающей струйкой ручья…

И тайные клады свои подымая со дна,
Я ключиком сна отпираю прапамяти ящик.
И прошлого рай воскрешаю в экране окна
Рассеянной роскошью звуков и красок дразнящих.

Там разные борозды жизней моих пролегли.
И питерской строчкой прошили мне личное дело…
Там сердца кораблик в залива промозглой дали
Непрошено реет над рябью тоски поределой.

4

Мой город распаренный солнечной баней весны,
Я вновь осязаю глазами под куполом неба
Колонны твои и виденья пролётов сквозных,
Где былью становится вся моя здешняя небыль.

Проржавлены ванны твоих коммунальных квартир.
Задёрнуты шторками тайны дворовых колодцев.
Здесь книги читали до пулей оплавленных дыр.
И строчка литая державной стопой отдается.

5

«Наверно, с моста сиганула», — прохожий сказал.
Зачем-то и я будто столб в этой куче народу.
Гляжу как сомнамбула в мутные эти глаза…
Счастливая женщина. Ты обретаешь свободу.

«Ах, кажется, немка. Ну что с неё, глупой, возьмёшь», —
Вздохнула какая-то дама в толпе за каретой.
Меня пробирает предательски мелкая дрожь.
А лекарь с колена встаёт, дескать, смысла-то нету…

Она и не женщина. Водка прожгла до нутра.
В обиде запёкшийся рот уж не сплюнет упрёка…
Орёт полицейский, что всем расходиться пора.
И только шарманка с почтеньем замолкла до срока.

6

И вывернул залп на поверхность ущербное дно,
Где город мой стал революций убийственным Родей.
Допросов ночных он цедил чумовое вино
И взводом расстрельным командовал утром на взводе.

Тускнеет реальность на жизни разъёмном мосту.
Закутаюсь в шарф, разгляжу у гранитной скрижали
Заветного города гибельную красоту,
Чью славу подонки в кровавое зелье смешали.

7

Полозья саней погребальных по сердцу скребли.
Ресничного инея ветры коснуться не смели.
Всех лучших уже увезли с этой мёрзлой земли:
Их время смертей укачало в летальной качели.

Я шарфом своим подбородок тебе подвяжу.
Здесь все наважденье. Здесь нет никакого просвета.
Такую тоску и такую кромешную жуть
Не вспомнят, мой птенчик. И нет за зимой этой лета.

И нас больше нет. Наши вёсны зима унесла.
Цветочек мой нежный, мой лучший… На всем этом свете
Такая тоска. Ни рубашечки, ни волоска
Уже не поправить. И в стайке детей не заметить.

8

До полночи жгут чернокнижную память мою
Фонарные луны сквозь бисерно-чёрную морось.
До полдня мне ангелы песню прощально поют
И слово плывет, будто лебедь, рыдающий в голос.

Там женщина плачет без слёз. Её очи сухи.
Она только память и горя обугленный ветер.
Она выпевает немыслимой силы стихи.
И в каждой строке воскресают умершие дети.

9

Закутанный шарфом, свой ранец подросток несёт.
И будочник мёрзнет. И пушки ещё не стреляли.
Шарманка поёт о разбитой любви и печали.
Вплывает мой город в последний, тринадцатый год.

Из родословной

Когда отец женился на Лилит —
Безмолвный небосвод прошило криком.
То древний род из-под могильных плит
В отчаянье зашелся безъязыком.

Она была до горечи сладка…
Как восковая белая лилея.
И не дрожала девичья рука
Младенцев полоснуть ножом по шее.

Из тёплых уст змеилась хищно речь:
«Плодить не стану я тебе евреев,
Которых немцы отправляют в печь,
Дымком развея ветхую идею».

Из польских глаз не капала слеза,
Когда отец, собрав свои манатки,
Ей слова на прощанье не сказал
И на корабль ушел походкой шаткой.

Потом он встретил Еву. И она —
глазами неславянского покроя
сердец не сотрясавшая до дна —
мне стала мамой, а ему женою.

2013. Хаарлем