«Мы так прощаемся...»
«О женщина, что уж давно...»
«В такую пору помолиться...»
«Центр тяжести тела...»
«Опять ищу твоё плечо...»
«Мы отстояли холод, как вечерню...»
Предыдущая публикация:
Стихотворения. №1, 2007
Мы так прощаемся: расплывчато
земля уходит под кровать.
Вставай, цыган! — цыган на цыпочки
встаёт, не зная, что сказать.
Спасает радио на станции:
по неразборчивому «цыц»
поклажи двинут и потянутся —
ни спин не выхватишь, ни лиц.
Спешат громоздкие и длинные
тюки, авоськи, рюкзаки.
И вдруг окажешься за линией:
ни чемодана, ни руки...
Возьмут невидимо за горло и
молчать оставят за стеклом.
Два тела держатся и горбятся,
и два — без двух минут одно.
Потом бежишь в такую сторону,
куда к себе самим бегут.
Околица села и города
давно задумана как жгут.
Бери, накладывай и натуго
вяжи крапивным стебельком.
Мы так прощаемся, что на тебе:
кроваво каждое вдвоём.
|
Мне было довольно того...
(Новелла Матвеева) |
О женщина, что уж давно не ест,
фигуру ль в тряпье щадя,
готовь — поглощает в один присест,
что было, что станется, всё, что есть,
Фома, не довольствуясь тем, что крест
остался после гвоздя.
Уйдёт, разуверившись в прах и пух,
в дорогу не взяв плаща —
ниц лба не склонив, не шепнув «прощай...»
С сурдинкой, прилаженной на пищаль —
сам пан себе, сам пастух.
Остались ли дети искать соска,
иль пасынки на печи —
забота одна: закатай рукав,
замешивай куличи.
Усердствуй, иначе всему капут —
не сердце уже, труха —
пока «Магдалина!» не позовут
приветно издалека.
Под ризой тверди наизусть ладонь,
как азбуку: эй, би, си...
Кулич поспевает — такой огонь
при жизни не воскресить.
На выстывший мякиш стекает воск,
под веками горячо:
«Коснись же рукою тугих волос
за правым моим плечом?»
В такую пору помолиться
и юркнуть в нажитый покой.
Ты спишь, диковинная птица,
а я склоняюсь над тобой.
Твоё дыхание освоив,
я воздух чувствую острей:
эфир — как поле зерновое,
как сок багульника — борей.
И что моё предназначенье,
когда б любовь не на двоих
ткала-ткала хитросплетенья
уточных слов и основных.
И я могла бы влажным горлом
быть с лепестками заодно,
закрытой раковиной чёрной
ныряльщиц сманивать на дно,
нехитрым символом оплакать
пропащий след любви земной...
Но что разменивать на знаки,
когда сливаешься с судьбой?
Центр тяжести тела
сместился — но что об этом,
когда ты рядом всецело.
Тянуть до рассвета
можно — того ль бояться,
покуда ладонь согрета,
и будто по святцам
расписаны дни — на то ли,
чтоб видеть вкратце
оставшийся век и боле...
Опять ищу твоё плечо
в точёных ракурсах столетий.
Какую дверь открыть ещё
в предместьях выписанных — третий
не ближе к нам, чем первый Рим.
И дверь, подобие квадрата,
верней открыта для других
не скрипачей, так конокрадов.
По-королевски походи,
а там осанка ли, сноровка —
уже и вечность впереди
плывёт, кончая рокировку.
Такой Египет, что в глазах
темнеют солнечные сёла.
Назад? Но выбором нельзя
вертеть, как стираным подолом.
И я зову тебя, зову —
твой, обречённый на повторы,
маяк: останься на плаву,
одна, до времени, в котором...
|
Не пощажу ни сил своих, ни дней, Чтоб извести поэтов и чертей. («Фауст») |
Мы отстояли холод, как вечерню,
и воздух предвещает воскресенье.
Но постный снег в окурках и дерьме
собачьем, незаметном при луне.
И сыростью помечены колени.
А голос ищет, вдохновиться чем бы —
мы думали, диван пора похерить,
и экс-поэт засиживался в креслах...
Отставка — незаразная болезнь,
и нам в конце концов не в мавзолей,
здоров и весел экс-, а наши чресла
хоть в креслах размести, хоть на пленэре —
уж если гений, он повсюду гений
(тебе бы все смеяться надо мной...
дай закурить? укорочу свой век,
твой удлиняя). Нежный, как побег,
трепещет март. А в форточке ночной
маячит тополь, ангел за спиной,
задопровидец наших прегрешений —
украинская ночь тиха, как прежде:
кто на себя потянет одеяло,
когда и так становится тепло,
когда, ладонью подперев чело,
на площади пригрелся медный малый?
...Дай закурить, а после дай надежду.
