"Остывает ковыль в азиатских степях..."
Одиссея
Скажите, как Его зовут...
Railway to Heaven
So! Back!
"А здесь всё равно..."
Остывает ковыль в азиатских степях,
Остывает песок в африканских пустынях.
Меж Итакой и Троей пути теребя,
Он уйдёт, Пенелопа. Забудь это имя.
Он всегда уходил. В облака, в миражи,
В почтальоны, в солдаты. В жару Палестины.
В Иудейских полях у холодной межи
Он исчезнет, как тень. Он уйдёт, Магдалина.
От Парижа до Корсики вьются ветра.
Что дороже тебя на века ему было?
Расставанья? Победы? Прохлада с утра?
Вроде нет... Все же знай — он уйдёт, Жозефина.
Он уйдёт, кем бы ни был, когда бы ни жил,
Как бы ты ни звалась, тот, чей облик забытым
Ты захочешь признать. И, держи не держи,
Не удержишь волну. Он уйдёт, Маргарита.
Он уйдёт и вернётся. И нитки путей
Остывают. Погода грозится ненастьем.
Пенелопу когда-то бросал Одиссей.
К Маргарите теперь — возвращается Мастер.
Что знать тебе, летящему в волнах,
О сухопутных горестях? Напрасно
Ведёт тебя матросское чутьё
На берега, в объятия Её.
Земля любая моряку прекрасна,
Пока вперёдсмотрящему видна
Издалека. Нубиец, беглый раб,
С верхушки мачты возглашает сушу.
Но знай, вблизи страна твоя черна,
Повержен царь, иные времена.
Сюжет моей фантазией разрушен,
И Молли Блум не выткала ковра...
Плыви же прочь! Стоокий пантеон
Тебе грозится мраморными лбами.
И ангел обессиленный затих,
Летевший вверх на крыльях восковых.
Плыви, герой. Под всеми парусами,
Огнём сожжённых царствий опалён,
От городов, взошедших на крови.
Кольцо объятий — разновидность плена.
Осядет пеплом на мои слова
С Дидоною сгоревшая Москва.
От островов Каллипсо и Елены,
От сухопутных горестей... Плыви!
Нет, не прячься под кронами, пережидая грозу!
Вырос, выстроган, выстрадан из полена в глазу...
Что с того? Жить со всеми, не попадая в лад,
Разве легко? И дереву нужен ласковый взгляд.
Так, без роду и племени, семенем - дуба, что ль,
Палочка без ноля, или же просто ноль...
С белого сердца от засухи облезает кора.
Родство не святого плотника, но пьяного столяра,
Жертва его угара и страха перед концом,
Его, себя воплотившего бен Бецалелем, творцом...
Где на древесные соки выменять кровь и плоть?
Выжить, возделывать землю или муку молоть,
Выучить, вымучить имена отцов до седьмых колен,
И отойти не в каменный уголь, а в чернозёмный тлен...
Встроиться в хор и быть хорошим, похожим на божью тварь,
Чтобы без дрожи в августе ощипывать календарь,
Чтобы стучать от сглаза по столу, не по лбу,
Чтобы стучаться в дверь и входить, и снять со спичек табу...
Пусть игрушкой в руках судьбы, а всё ж не в руках людей!
И, возможно, встретить кого-нибудь, и настрогать детей...
Ветер ломает ветки, и ряской укрылся пруд.
Вымоли.
Вымети сор.
Выищи место тут.
Ну что тебе во всех твоих святых?
Когда состав, слетая с колеи,
взлетая над чернилами дорог,
крылом огромной сказочной змеи
начертит на снегу одно "люблю..."
и упадёт, сминая под собой
дома и города, и нас с тобой...
И полыхнёт железной чешуёй...
Пока ж летим... и колея крепка.
И я, презрев "Курить запрещено",
мешаю дым с полётом и зимой.
Мой дым сквозит в купе проводника,
где сам хозяин чая и белья,
усталый, как прошедший старый год,
приёмник крутит. И эфир плывёт
из Космоса, от самых дальних звёзд.
А в темноте, бегущей от окна,
в одной из полусонных деревень,
что лепятся по берегам путей,
как в старину — вдоль побережий рек,
выстукивает Морзе человек,
похожий на ушедший прошлый день.
И проводник, поймав его сигнал,
решит, что стон Вселенной опознал...
Летим, летим... и пассажиры спят.
Летят из печки щупальца огня,
и женщина, прекрасная, как миф,
во сне твоём летит... Летим туда,
где над столом сутулится радист,
где рельсы, наше время сократив,
уже готовят тоненький разрыв...
Ну что тебе во всех твоих...
Движение прямо и вверх, нагоняя по следу
Собаку, летящую наперерез паровозу...
Изгнав меня с возу, Земля не покатит быстрее
И не остановит полёта... На выгнутой шее
Ошейник с обрывком чьего-то недолгого взгляда,
В усилии лап — обещание мчаться по небу,
Взбивая в бесплотное масло разреженный воздух.
Пусть Бог бережёт от волков бережёное стадо...
Собака, летящая встретить главнейшего волка,
Которому ровно повинны и суша, и души,
Который сильнее и этой собаки, и прочих,
Он длинный, как ночь, как молчание из многоточий.
Зовёт — и собака покорно несётся на голос,
И ждать предначертанной встречи осталось недолго...
И только успеть... Или остановиться и слушать,
Как старый слепой машинист нажимает на тормоз...
А здесь всё равно,
что вино, что отрава!
Что солью, что льдом укрывалась земля
От этой зимы.
Нет на холод управы.
Бежать бы отсюда...
Но мне тополя
Мерещились даже за Кругом Полярным!
И в южных морях мне грозили снега
Суровым, тяжёлым перстом Монферрана.
Шептали: "Вернись!"
Выпирала дуга
Холодной аорты —
из Ладоги
в Финский...
Как пёс на Гороховой звонкой цепи,
Я лаем могу захлебнуться
у миски
С костями строителей-угров!
Слепи
Из Питерской грязи подобие сердца,
Вложи себе в грудь...
А иначе никак.
Здесь долго нельзя чужаком-иноверцем...
Ты думал — легко?
Что тоска, что коньяк —
Здесь это одно. География мысли...
Маршруты учи, одевайся теплей.
Не всё ли равно —
на Голгофу ли,
вниз ли?
И это — одно здесь.
В ночи тридцать дней...
Крещение тяжко. Купель ледяная,
Топор ли? Кадило ли?
Поп-Родион
Взмахнёт, шевелюру с плечом разлучая...
Иначе — никак.
Поздравляю.
Крещён.
