| |
Музыковед, доктор искусствоведения (1996), профессор кафедры истории зарубежной музыки Московской консерватории, ведущий научный сотрудник Государственного института искусствознания.
Автор более 100 статей и ряда книг:
«Классический стиль в музыке XVIII — начала XIX вв.: Самосознание эпохи и музыкальная практика», М., 1996;
«Итальянская опера первой половины XX века», М., 1995;
«Реформаторские оперы К.В.Глюка», М., 2006);
Комментатор издания «Письма Бетховена 1817—1822 (совместно с Н.Л.Фишманом, 1986);
переводчик и комментатор мемуаров Ф.Вегелера и Ф.Риса «Вспоминая Бетховена» (М., 2001).
Стихи пишу с детских лет; прозой занялась с 1980-х. С моими текстами можно познакомиться также на сайте litsovet.ru. |
|
|
Удивительная всё-таки вещь — японский сонет.
Само название жанра звучит как оксюморон. Вроде пресловутых «шанхайских барсов», которыми обаятельный аферист Остап Бендер покорял наивную душу Эллочки-Людоедки. Помилуйте, какие могут быть барсы в Шанхае? А сонеты — в Японии?
Однако, вчитавшись и вдумавшись, убеждаешься: в этом что-то есть, коль скоро экзотический цветок, выведенный в экспериментальной оранжерее сетевой словесности, смог не только пустить корни в открытом всем непогодам грунте, но и буйно разрастись на самых разных литературных сайтах, размножаясь как семенами, так и побегами. Ведь неведомый искуситель, скрывшийся за андрогинной маской Отоги Боко, нашёптывал: попробуйте, это, в сущности, доступно любому, кто владеет пером и обладает толикой вкуса. Всего десять строчек почти ни о чем — ну, примерно так... Или даже вот так... А?..
Потенциальные жертвы не заставили себя долго упрашивать.
Теперь сонеты имеются на любой вкус. Пейзажные, философские, любовные, просто лирические и даже несколько хулиганские. Сольные, парные и коллективные — по характеру авторского исполнения. Одиночные и циклические. Рифмованные и безрифменные. Строго следующие установленному канону и отклоняющиеся от него в ту или иную сторону. Силлабо-тонические или чисто силлабические. С картинками и без оных. И так далее.
Каюсь: сама грешна. Поддалась соблазну — и притом вломилась в чужой монастырь со своим уставом. Очень уж тянуло испытать новую форму на прочность. Попробовать так и этак, экспериментируя то с ритмикой, то с лексикой, то с самой формой, замыкая ее в кольцо «венка» или, наоборот, выпуская на просторы верлибра.
Но ведь не я одна.
Возникает вопрос — а что бы всё это значило?..
**
Твёрдые формы не очень органичны для русской поэзии.
Они хорошо себя чувствуют на нашей почве лишь в жанре поэтического перевода. Тут нам равных попросту нет — ни одна другая литература не создала такой богатой традиции передачи и адаптации любых иноязычных форм и размеров. Поэтому было бы несправедливо утверждать, будто органичный сонет (или рондель, триолет, виреле, газель, хокку, лимерик) на русском языке невозможен. Однако твёрдые формы в русской поэзии, созданные не как переводы или стилизации, в большинстве своём производят впечатление несколько искусственных, даже если написаны виртуозно с точки зрения техники и безупречно в смысловом отношении.
И дело тут, видимо, заключается не в сопротивлении заимствованной формы нашему языковому материалу и его интонационному строю, а во внутреннем, подчас неосознаваемом, нежелании нашего разума не просто подчиняться канону, но делать это легко и естественно (как легко и естественно англичанин, которого вы ненароком задели на улице, первый скажет вам «sorry»).
В свое время наш выдающийся филолог и мыслитель Александр Викторович Михайлов высказал на одной из лекций любопытное соображение: «Стих гекзаметра — это форма мысли. В гекзаметре можно мыслить только то, что укладывается в гекзаметр — или не мыслить то, что не укладывается».
То же самое касается, вероятно, и других стихоформ.
В российской реальности с XVIII века по начавшийся XXI не было и доселе нет содержания, для которого была бы естественной форма сонета, рожденная средневековой куртуазной культурой романских стран. Помните, у Пушкина:
Суровый Дант не презирал сонета,
в нем жар любви Петрарка изливал... —
для апологии сонета потребовалось воззвать к великим итальянским поэтам XIII и XIV веков, поскольку аналогичную собственную традицию взять было неоткуда. Культа Прекрасной Дамы на Руси не знали, а ведь сонет — прежде всего оттуда. Как и многие прочие твёрдые формы, сложившиеся в творчестве менестрелей и миннезингеров.
И вот тут мы обнаруживаем первую приятную особенность японского сонета: здесь можно обойтись без Прекрасной Дамы. Да и вообще без каких-либо гендерных характеристик литературного героя и его воображаемого адресата (коли таковой вообще имеется).
Эрос в японском сонете вполне возможен, но не он является отправной точкой, а совсем другие параметры мироощущения.
**
«Умеренность и аккуратность»...
Как в школьных учебниках издевались над этой характеристикой Молчалина в грибоедовском «Горе от ума»!
Русская поэзия воспевала совсем иные идеалы: «Я царь — я раб, я червь — я Бог" (Г.Р.Державин), «Умом Россию не понять» (Ф.И.Тютчев), «Коль любить, так без рассудку» (А.К.Толстой), «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь» (Н.А.Некрасов)...
Кое-что, правда, нужно списать на господствовавший в умах на протяжении всего XIX столетия романтизм с его культом демонического героя, не укладывающегося ни в какие общепринятые рамки. И ведь даже в Германии, где «умеренность и аккуратность» всегда были в цене, великие поэты предпочитали делать вид, что они не имеют к этому никакого отношения. Вы знаете хоть одно стихотворение Гёте, прославляющее «умеренность»? Наоборот — сколько угодно, от ранней лирики до «Западно-Восточного дивана». А уж как издевался над немецкой «аккуратностью» Гейне!..
На Востоке ироническую интонацию процитированной фразы из «Горя от ума», вероятно, никто бы не понял. Да и всю фразу могли бы перевести как «самоограничение и тщательное внимание к деталям». Что же в этом плохого?
Может быть, потому искусство каллиграфии в Европе уже в XVIII веке стало достоянием «канцелярских крыс», а на Востоке до сих пор сохранилось именно как искусство. Связное буквенное письмо располагает к скорописи, заставляя пренебрегать формой ради содержания. Иероглиф же второпях не напишешь. Форма и содержание здесь слиты соедино. Более того: формой может любоваться даже тот, кто понятия не имеет, что именно здесь написано. Красиво!
Как ни странно, восточный взгляд на «умеренность и аккуратность» оказался очень созвучен западной цивилизации постиндустриальной эпохи. Неаккуратность в делах — знак непрофессионализма и безответственности. Всюду нужна точность. Таков международный стиль общения, уже никак не зависящий от своеобразия твоей родной культуры. Дизайн самых обыденных предметов учит глаз сочетать красоту с эргономичностью. Счёт идёт на миллиметры, миллисекунды, миллиграммы...
А в поэзии — на слоги и буквы.
**
Следовать японскому прообразу, где каждый слог может обозначать почти самодостаточное понятие, на русском языке невозможно. Мы просто не мыслим слогами, за исключением междометий и местоимений. Но ведь, считая слоги, приходится учитывать и их наполнение, как фонетическое, так и чисто визуальное!
Возьмем пятисложник, начинающий некое потенциальное хокку.
«Вдруг взмыла птица»...
Формально — возможно, по сути — нет: нагромождение согласных сразу же убивает образ полёта. Птица получается грузная, шумная и неуклюжая.
«Взлетела птица» или «Птица взлетела» — немногим лучше: звучит слишком нейтрально, есть констатация факта, но нет образа.
А собственно, о какой птице идет речь? Если поэт сумеет ее разглядеть, он, быть может, найдет и подходящие слова. Крошечная она или огромная, вспорхнула она почти беззвучно или с криком и грохотом, был ли причиной внезапного взлёта испуг или поединок с соперником...
Точность и самодисциплина.
Это то, что нам обычно не нравится.
Но без чего невозможны ни сборка микропроцессоров, ни игра в шахматы, ни написание японских сонетов.
**
Европейская поэзия, начиная с древних греков, настаивала на уникальности личности поэта. Своеобразное всегда ценилось выше, чем традиционное. Поэт, который не мог подняться над традицией, оказывался поглощенным ею и попадал в разряд малоинтересных, будь он даже мастером версификации.
Восточная культура — как ни банально звучит — основана на каноне. Поэзии вполне уютно внутри него, и он нисколько не мешает самовыражению в добровольно принятых рамках. При этом личность не имеет особого значения. Ведь то, что ценится в поэтическом взгляде на мир — тонкость ощущений, умение примечать неожиданные детали, способность метафорически связывать несопрягаемое — больше относится к общим свойствам души и ума, нежели к индивидуальным особенностям конкретного человека.
То, что японцы, китайцы или другие восточные люди кажутся нам на одно лицо — всего лишь аберрация нашего сознания (мы им тоже видимся одинаковыми). Но то, что японские сонеты действительно имеют между собой нечто общее, помимо формы — пожалуй, факт. Они могут обмениваться между собой строками и строфами, образуя гирлянды, не имеющие начала и конца. Образ автора вырастает в странную анонимную личность с почти неразличимыми внешними чертами (да и те могут оказаться всего лишь маской), но обладающую легко узнаваемым внутренним строем. «Агитаторам, горланам, главарям» в этой области делать совершенно нечего. Здесь слушают тишину, беседуют с цветами и изучают отражения хвоинок в лунном пруду.
...А потом вдруг удаляются за ширму и сотворяют над собой харакири.
Хорошо, если только лишь воображаемое.
**
Определенная обезличенность поэзии такого рода, видимо, затрагивает тайные струны в душе человека постиндустриального общества. Облачившись в стандартную одежду и выйдя на улицу из такой же квартиры, как у всех, ты садишься вместе со всеми в тот же транспорт и становишься одним из миллионов существ, мельтешащих в муравейнике большого города, ощущая при этом отнюдь не счастливое единение с себе подобными, а скорее парадоксальное чувство полного одиночества — ведь многие, видишь по глазам, отнюдь не глупее и не хуже тебя, так что речь идет не о романтическом конфликте толпы и поэта, а о том, что, даже если поэты будут ходить толпой, каждый из них всё равно останется атомом человеческой массы — не более.
Пространство личного сужается до нескольких сантиментров, с трудом отвоеванных на пятачке замызганного пола — но вместе с тем расширяется до бесконечности, ибо кто тебе мешает, едучи на работу или стоя в скучной очереди, сочинять стихи, слушать через наушники «Искусство фуги», созерцать неведомо откуда взявшуюся на вагонном стекле божью коровку или просто думать о вечном? Если вы думаете, что люди в метро читают исключительно глянцевые журналы и дешевые детективы, вы ошибаетесь: кто-то штудирует учебник английского или даже латыни, кто-то сидит с раскрытым молитвенником, а еще кто-то... угадали — погружен в Мураками или какие-нибудь «Мемуары гейши».
На пафос, борьбу, сверхчеловеческие притязания и революционные эксперименты в таких условиях просто нет сил. А прекрасного — хочется, как детям хочется сладкого (мозг растёт и требует пищи).
Японский сонет — то, что надо.
Если форма соблюдена, а слова выбраны аккуратно, совсем плохо в любом случае не получится.
Зато радости сколько!
Как от расцветшего на подоконнике кактуса.
**
К женщинам, пишущим стихи, европейская цивилизация всегда относилась несколько предвзято. Даже слово «поэтесса» многими воспринималось и до сих пор воспринимается как уничижительное, хотя оно ничем не хуже таких слов, как «актриса», «певица» или «императрица». Почему-то считается хорошим тоном сказать «поэт Анна Ахматова», хотя диковато звучало бы совершенно аналогичное «актёр Фаина Раневская», «певец Ирина Архипова» или «император Елизавета Петровна».
В японской поэзии, насколько я себе ее представляю, эта проблема никогда не воспринималась так остро. И то, что женщины пишут стихи, никого не удивляло и не вызывало ни ревности, ни зависти, ни брезгливого недоумения. Это должна была уметь делать каждая хорошо воспитанная девица, дама или гейша.
Немудрено, что и русский жанр «японского сонета» привлек большое количество сочинительниц, которые тотчас приспособили его к своим представлениям о лирической поэзии, снабдив женскими рифмами (с мягкими ударениями на предпоследнем слоге), романсовой мелодикой и даже некоторой надрывностью интонации.
Такие сонеты хочется петь под гитару.
А почему бы и нет?
Интересно, кто-то уже пробовал?...
В обычных жанрах традиционная сентиментальность «жестокого романса» уже невозможна. Она будет воприниматься как эпигонство или пародия. Но японский сонет способен вместить и такое наполнение: форма не даст ему перелиться уж совсем через край.
Похоже, что, если у этой формы имеется душа, то душа эта — женского рода.
**
Капля и поток, листок и крона, песчинка и дюна...
Миниатюрность формы японского сонета вроде бы взывает к самодостаточности. В десяти строчках можно сказать всё. Но пресловутая внеличностность содержания взывает к продолжению и оражению одного в другом и к выстраиванию связей второго порядка, образующих некий сверхтекст.
Отсюда — интуитивная тяга к созданию циклов или диалогических цепочек. Процесс может быть почти бесконечным, поскольку никаких естественных ограничителей у него нет. Всё, как в блоге или на сетевом форуме, зависит лишь от желания пишущего или его собеседников. Кто-то отзовется на первое хокку, кто-то на второе, кого-то живо заденет концовка... Визуально всё это напоминает размножение делением, свойственное простым организмам или органическим веществам.
Но ведь микромир для обитающих внутри его является макромиром.
К тому же естественная история учит: гигантские существа вымирают, мелкие — благополучно здравствуют, а истончившихся до невидимости не берет ни радиация, ни антарктический холод.
В наступающий ледниковый период микробы поэзии, вытравленные из нашей реальности, успешно размножаются в заповеднике под названием «японский сонет».
Вкус чуть-чуть отдает гидропоникой.
Так ведь не нафталином же!
Да, мутанты. Но — свежие.
**
И всё-таки — это очень русский по духу феномен.
Настоящий японец никогда не захочет быть кем-то, кроме японца. Равно как и китаец. Это еще у Андерсена очень верно подмечено: «В Китае все люди — китайцы»...
А вот нам для хорошего самочувствия непременно надо хотя бы иногда примеривать на себя другую сущность. Причем не одну, а множество разных.
Некоторые психологи связывают данный феномен с исторической молодостью нашей культуры и с продолжающимся поиском духовной идентичности.
Но вдруг эта необычайная способность к перевоплощению — и есть та самая искомая идентичность?
Наверное, от некоторых написанных по-русски японских сонетов не отказались бы и сами японцы.
Если б могли их прочесть.
А главное — если бы захотели.
|
|
 |
